Письма луначарскому в короленко отзыв. Письма к Луначарскому Короленко В

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Анатолий Васильевич.

Я, конечно, не забыл своего обещания написать обстоятельное письмо, тем более что это было и мое искреннее желание. Высказывать откровенно свои взгляды о важнейших мотивах общественной жизни давно стало для меня, как и для многих искренних писателей, насущнейшей потребностью. Благодаря установившейся ныне "свободе слова", этой потребности нет удовлетворения. Нам, инакомыслящим, приходится писать не статьи, а докладные записки. Мне казалось, что с вами мне это будет легче. Впечатление от вашего посещения укрепило во мне это намерение, и я ждал времени, когда я сяду за стол, чтобы обменяться мнениями с товарищем писателем о болящих вопросах современности.

Но вот кошмарный эпизод с расстрелами во время вашего приезда 1 как будто лег между нами такой преградой, что я не могу говорить ни о чем, пока не разделаюсь с ним. Мне невольно приходится начинать с этого эпизода.

Уже приступая к разговору с вами (вернее, к ходатайству) перед митингом, я нервничал, смутно чувствуя, что мне придется говорить напрасные слова над только что зарытой могилой. Но -- так хотелось поверить, что слова начальника Чрезв. комиссии имеют же какое-нибудь основание и пять жизней еще можно спасти. Правда, уже и по общему тону вашей речи чувствовалось, что даже и вы считали бы этот кошмар в порядке вещей... но... человеку свойственно надеяться...

И вот на следующий день, еще до получения вашей записки, я узнал, что мое смутное предчувствие есть факт: пять бессудных расстрелов, пять трупов легли между моими тогдашними впечатлениями и той минутой, когда я со стесненным сердцем берусь за перо. Только два-три дня назад мы узнали из местных "Известий" имена жертв. Перед свиданием с вами я видел родных Аронова и Миркина, и это отблеск личного драматизма на эти безвестные для меня тени. Я привез тогда на митинг, во-первых, копию официального заключения лица, ведающего продовольствием. В нем значилось, что в _деяниях_ _Аронова_ _продовольственные_ _власти_ __не_ _усмотрели_ _нарушения_ _декретов. Во-вторых, я привез ходатайство мельничных рабочих, доказывающее, что рабочие не считали его грубым эксплуататором и спекулянтом. Таким образом, по вопросу об этих двух жизнях были разные, даже официальные, мнения, требовавшие во всяком случае осторожности и проверки. И действительно, за полторы недели до этого в Чрезвычайную комиссию поступило предложение губисполкома, согласно заключению юрисконсульта, _освободить_ Аронова или передать его дело в революционный трибунал.

Вместо этого он расстрелян в административном порядке.

Вы знаете, что в течение своей литературной жизни я "сеял не одни розы" (* Выражение ваше в одной из статей обо мне. (Здесь и далее -- примеч. В. Г. Короленко.) ). При царской власти я много писал о смертной казни и даже отвоевал себе право говорить о ней печатно много больше, чем это вообще было дозволено цензурой. Порой мне удавалось даже спасать уже обреченные жертвы военных судов, и были случаи, когда после приостановления казни получались доказательства невинности и жертвы освобождались (напр., в деле Юсупова 2), хотя бывало, что эти доказательства приходили слишком поздно (в деле Глускера 3 и др.).

Но казни без суда, казни в административном порядке -- это бывало величайшей редкостью даже и тогда. Я помню только один случай, когда озверевший Скалон (варшавский генерал-губернатор) расстрелял без суда двух юношей. Но это возбудило такое негодование даже в военно-судных сферах, что только "одобрение" после факта неумного царя спасло Скалона от предания суду. Даже члены главного военного суда уверяли меня, что повторение этого более невозможно.

Много и в то время и после этого творилось невероятных безобразии, но прямого признания, что позволительно соединять в одно следственную власть и власть, постановляющую приговоры (к смертной казни), даже тогда не бывало. Деятельность большевистских Чрезвыч. следственных комиссий представляет пример -- может быть, единственный в истории культурных народов. Однажды один из видных членов Всеукраинской ЧК, встретив меня в полтавской Чрезв. ком., куда я часто приходил и тогда с разными ходатайствами, спросил меня о моих впечатлениях. Я ответил: если бы при царской власти окружные жандармские управления получили право не только ссылать в Сибирь, но и казнить смертью, то это было бы то самое, что мы видим теперь.

На это мой собеседник ответил:

Но ведь это для блага народа.

Я думаю, что не всякие средства могут действительно обращаться на благо народа, и для меня несомненно, что административные расстрелы, возведенные в систему и продолжающиеся уже второй год, не принадлежат к их числу. Однажды, в прошлом году, мне пришлось описать в письме к Христ. Георг. Раковскому 4 один эпизод, когда на улице чекисты расстреляли несколько так называемых контрреволюционеров. Их уже вели темной ночью на кладбище, где тогда ставили расстреливаемых над открытой могилой и расстреливали в затылок без дальних церемоний. Может быть, они действительно пытались бежать (немудрено), и их пристрелили тут же на улице из ручных пулеметов. Как бы то ни было, народ, съезжавшийся утром на базар видел еще лужи крови, которую лизали собаки, и слушал в толпе рассказы окрестных жителей о ночном происшествии. Я тогда спрашивал у X. Г. Раковского: считает ли он, что эти несколько человек, будь они даже деятельнейшие агитаторы, могли бы рассказать этой толпе что-нибудь более яркое и более возбуждающее, чем эта картина? Должен сказать, что тогда и местный губисполком, и центральная киевская власть немедленно прекращали (два раза) попытки таких коллективных расстрелов и потребовали передачи дела революционному трибуналу. Суд одного из обреченных Чрезв. комис. к расстрелу оправдал, и этот приговор был встречен рукоплесканиями всей публики. Аплодировали даже часовые красноармейцы, отложив ружья. После, когда пришли деникинцы, они вытащили из общей ямы 16 разлагающихся трупов и положили их напоказ 5 . Впечатление было ужасное, но -- к тому времени они сами расстреляли уже без суда несколько человек, и я спрашивал у их приверженцев: думают ли они, что трупы расстрелянных ими, извлеченные из ям, имели бы более привлекательный вид? Да, обоюдное озверение достигло уже крайних пределов, и мне горько думать, что историку придется отметить эту страницу "административной деятельности" ЧК в истории первой Российской Республики, и притом не в XVIII, а в XX столетии.

Не говорите, что революция имеет свои законы. Были, конечно, взрывы страстей революционной толпы, обагрявшей улицы кровью даже в XIX столетии. Но это были вспышки стихийной, а не систематизированной ярости. И они надолго оставались (как расстрел заложников коммунарами) кровавыми маяками, вызывавшими не только лицемерное негодование версальцев, которые далеко превзошли в жестокости коммунаров, но и самих рабочих и их друзей... Надолго это кидало омрачающую и заглушающую тень и на самое социалистическое движение.

В сообщении по поводу расстрела Аронова и Миркина, появившемся наконец 11 и 12 июня в "Известиях", говорится, что они казнены за хлебную спекуляцию. Пусть даже так, хотя все-таки невольно вспоминается, что продовольственные власти не усмотрели нарушения декретов, и это разногласие заслуживало хотя [бы] судебной проверки. Вообще, все это мрачное происшествие напоминает общественный эпизод Великой французской революции. Тогда тоже была дороговизна. Объяснялось это также самым близоруким образом -- происками аристократов и спекулянтов и возбуждало слепую ярость толпы. Конвент "пошел навстречу народному чувству", и головы тогдашних Ароновых и Миркиных летели десятками под ножом гильотины. Ничто, однако, не помогало, дороговизна только росла. Наконец парижские рабочие первые очнулись от рокового угара. Они обратились к конвенту с петицией, в которой говорили: "Мы просим хлеба, а вы думаете нас накормить казнями". По мнению Мишле, историка-социалиста, из этого утомления казнями в С. -Антуанском предместье взметнулись первые взрывы контрреволюции.

Можно ли думать, что расстрелы в административном порядке могут лучше нормировать цены, чем гильотина?

В сообщении официальной газеты приведены только четыре имени расстрелянных 30 мая, тогда как определенно говорилось о пяти. Из этого встревоженное население делает заключение, что список неполон. Называют еще другие имена... Между тем если есть что-нибудь, где гласность всего важнее, то это именно в вопросах человеческой жизни. Здесь каждый шаг должен быть освещен. Все имеют право знать, кто лишен жизни, если уж это признано необходимым, за что именно, по чьему приговору. Это самое меньшее, что можно требовать от власти. Теперь население живет под давлением кошмара. Говорят, будто только часть [казненных] приводится в списке. Доходят до чудовищных слухов, будто даже прежняя процедура еще упрощается до невозможного отсутствия всяких форм, говорят, что теперь можно обходиться даже без допроса подсудимого. Думаю, что это только испуганный бред... Но -- как выбить из голов населения мысль, что теперь бредит порой и сама действительность?..

Мне горько думать, что и вы, Анатолий Васильевич, вместо призыва к отрезвлению, напоминания о справедливости, бережного отношения к человеческой жизни, которая стала теперь так дешева,-- в своей речи высказали как будто солидарность с этими "административными расстрелами". В передаче местных газет это звучит именно так. От души желаю, чтобы в вашем сердце зазвучали опять отголоски настроения, которое когда-то роднило нас в главных вопросах, когда мы оба считали, что движение к социализму должно опираться на лучшие стороны человеческой природы, предполагая мужество в прямой борьбе и человечность даже к противникам. Пусть зверство и слепая несправедливость остаются целиком на долю прошлого, отжившего, не проникая в будущее...

Вот, я теперь высказал все, что камнем лежало на моем сознании, и теперь, думаю, моя мысль освободилась от мрачной завесы, которая мешала мне исполнить свое желание -- высказаться об общих вопросах.

До следующего письма.

Светлана Кузнецова
Урок-исследование по литературе в 11 классе «Наследие В. Г. Короленко. «Письма к Луначарскому»

Урок-исследование по литературе в 11 классе

«Наследие В. Г. Короленко. «Письма к Луначарскому»

И хранить чуткость к

человеческому страданию, и искать

В. Г. Короленко

Оформление кабинета: выставка с книгами Короленко, портрет В. Г. Короленко. Запись на доске: «Я желал бы, чтобы голос печати звучал как труба на горе, чтобы подхватить ее, передать дальше, разнести всюду до самых дальних уголков, заронить в наименее чуткие сердца, самые беспечные души» (В. Г. Короленко)

Цель урока: постижение художественного мира писателя, нравственной и эстетической ценности его произведений.

Задачи урока:

1. повторение и углубление усвоенных ранее (в курсах литературы и русского языка) знаний о публицистике как особом роде литературы; о видах и жанрах публицистических произведений;

2. формирование представления о языковых особенностях публицистического текста;

3. формирование умений создавать публицистические высказывания в разных жанрах.

Ход урока. Вступительное слово. Учитель. Наш сегодняшний урок посвящен изучению публицистическго наследия известного русского писателя, общественного деятеля В. Г. Короленко. Мы узнаем, какие актуальные темы поднимались в начале 20-ого века в публицистике. Какие произведения В. Г. Короленко вам знакомы? (обращает внимание на выставку книг)

Ученики. «Чудная». «Река играет», «История моего современника», «Мгновенье», «Огоньки», «В дурном обществе» или вам знакомо как «Дети подземелья», «Парадокс», «Слепой музыкант», «Сон Макара», «Мороз», «Лес шумит», «За иконой», «Соколинец», «Марусина заимка».

Учитель. Чем близок нам этот человек?

Ученики. Его имя носит наша школа.

Учитель. А знаете ли вы когда присвоено нашей школе это имя, за что и почему?

Ученики. Да, конечно. Имя Короленко связано с историей нашей школы. В декабре 1946 года по указу И. В. Сталина за заслуги в годы Великой Отечественной войны имя великого гуманиста ХХ века было присвоено нашей школе.

Учитель. Имя Короленко для нынешних поколений несколько забыто, а это совершенно напрасно. Владмимир Галактионович жил, как и мы сегодня, на резком сломе истории, когда гибнут вековые традиции, рушатся авторитеты, пересматриваются привычные понятия. Он сумел выстоять в бушующей стихии событий. И то, во что он верил, чем жил, в чем нашел для себя опору, может послужить и нам. Обратите внимание на эпиграф: что для этого человека было самым важным в жизни?

К 1917 году авторитет Короленко как писателя-художника, публициста и общественного деятеля был чрезвычайно высок. После смерти в 1910 году Л. Н. Толстого Короленко стоял во главе русской литературы. Он был широко известен и за рубежом. Все свои силы он отдает борьбе с угнетением, насилием и произволом, за элементарные человеческие права. Прошедший царскую ссылку писатель олицетворял собой совесть и достоинство русской литературы, его авторитет среди самых широких слоев общественности был огромен. Подлинный патриот и гражданин, он стремится живым словом публициста участвовать в общественной жизни страны. Как вы думаете, почему именно в качестве публициста?

Ученик. Публицистика призвана воздействовать на общественное мнение, во многом формирует его.

Учитель. Совершенно верно. Сам Короленко пишет «Для меня – это не второстепенный придаток, а половина моей работы и моей литературной личности». Около 700 статей и около 50 названий газет и журналов, в которых они печатались, говорят об огромной работе, проделанной Короленко-публицистом. Голос журналиста должен быть свободным и мужественным, принципиальным и справедливым. «Это было время, - как писал Короленко в одной из своих статей, - когда работа в провинциальной прессе являлась настоящим подвигом». Как ни ограничивала цензура возможности публицистики, все же и при этих условиях была велика ее действенность, ее огромное влияние на общественную жизнь страны. С первых же дней февральской революции 1917 года, несмотря на уже преклонный возраст, переутомление и болезни, со своей силой своего темперамента Короленко ринулся в общественную борьбу. Октябрьскую революции Короленко не принял, считал, что в основу революции должна быть положена человечность. Он выступал против всего, в том числе и красного террора, против бессудных расстрелов. Об этом во многом повествуют его письма к наркому просвещения Анатолию Васильевичу Луначарскому. Об истории их создания расскажет ученик (подготовленный).

Ученик. В. Г. Короленко написал А. В. Луначарскому 6 писем, датированные 1920 годом. Луначарский отказывался, что получил их. Но существуют доказательства, подтверждающие, что все 6 писем были доставлены адресату. Короленко не имеет возможности свободно протестовать против злодеяний, творящихся на территории Полтавы, его статьи не печатают. И приезд Луначарского в Полтаву, и его обещания опубликовать переписку с писателем вдохновили старого борца с несправедливостью. Однако уже первое письмо поставило Луначарского в тупик.

Известно, что инициатором контактов Луначарского и Короленко был Ленин. Он надеялся, что Луначарскому удастся убедить Короленко прекратить критику советской власти. И не случайно именно к Ленину Луначарский обратился за советом, как отвечать Короленко. Но ответа не получил. Вместо ответа писателю ограничился посылкой ему «блестящей книги т. Троцкого» «О терроризме». Короленко же, надеясь на справедливость и веря в обещание наркома, наблюдая все новые и новые акции террора, писал Луначарскому, даже не получая ответа, одно за другим 6 писем. Не мог не протестовать против «бессудных расстрелов, которые происходили уже десятками, и никакое заступничество и покровительство писателя не помогало. Не получив ответа на свои письма, Владимир Галактионович собрал их копии и еще в 1920 году передал для распространения в России для публикации за границей. Парижское издание этих писем в «Задруге», тотчас после их выхода в свет, было доставлено В. Ленину. Он их с интересом прочитал. Короленко уже не было в живых. Опровергнуть аргументы, факты и цифры, приводившиеся в письмах, было делом нелегким да и попросту невозможным, - они полностью разоблачали бессмысленный и беспощадный «красный террор». И не случайно «Письма к Луначарскому» ожидали своей очереди на публикацию в России с октября 1920 года до октября 1988 года, до десятого номера журнала «Новый мир» за 1988 год.

Ученик. Первое письмо датировано 19 июня 1920 года. В. Г. Короленко сообщает Луначарскому о массовых расстрелах, проводимых без суда и следствия. Короленко пытается обратиться к сердцу наркома. В. Г. использует точные даты и названия газет. Употреблены устойчивые выражения «сеял не одни розы», «пошел на встречу народному чувству» и т. д. Обилие вводных слов, относящихся к категории уверенности в своих суждениях, помогают понять личность Короленко как человека убежденного в своей правоте. Обращает на себя внимание большое количество вставных конструкций. Несмотря на то что письмо адресовано должностному лицу и в основе лежит преимущественно книжная лексика, сквозь официально-деловой тон пробивается возмущенная речь Короленко. Все письмо написано крайне эмоционально, а порой содержит экспрессию. Употребление многоточия, как формы умолчания, становится обоснованным, когда Короленко пытается представить себя на месте человека, знающего о подобных «кошмарах». В письме используется огромное количество эмоциональной лексики, передающей крайнее возбуждение автора: «кошмарный эпизод», «я нервничал», «смутное предчувствие», «имена жертв», «темной ночью на кладбище», «расстреливали в затылок». Все приведенные примеры свидетельствуют о крайней степени возмущения Короленко в подобной ситуации, возможной в социалистическом обществе, основой которого считается гуманизм. Повелительное наклонение, свойственное публицистике, встречается в предложении: «Не говорите, что революция имеет свои законы». Множественное число глагола подчеркивает не только уважительное отношение к адресату, но и то, что письмо рассчитано на большую аудиторию. Отрицательная частица «не» помогает уловить детали письма, Короленко хорошо представляет себе, какие аргументы могут ему предложить оппоненты. Все языковые средства письма направлены на решение одной задачи: прекратить массовые «расстрелы без суда и следствия».

Учитель. Спасибо за подробный анализ Первого письма. Кто выразит свое мнение по поводу изложенного материала?

Ученик. Очень смелые заявления со стороны Короленко. Может, стоило задуматься о собственной безопасности?

Ученик. Я не согласен, человек только тогда может оставаться человеком, когда не пытается скрыться за чужими спинами. Короленко не мог быть другим. Он всю жизнь отдал служению идеалов добра и гуманизма.

Учитель. Спасибо за точку зрения. Второе письмо.

Ученик. Целью второго письма стало суждение Короленко, что ни одна страна в мире не может стать социалистической сразу, для этого необходимы перемены в каждой категории: будь то свобода, просвещение или человеческие нравы. Упоминание имен конкретных людей свидетельствует о публицистическом характере письма. Сочетаются как разговорные, так и книжные средства: «эх, все это не то», «сохрани Бог». «крупные волнения», «делегация английских рабочих». Совмещены элементы публицистического и разговорного стилей. Письмо эмоционально. Использует форму диалога с мистером Стоном. По мнению автора, ни Россия, ни Европа не готовы для социальных потрясений. Для этого нужно определенное время.

Учитель. Какое ваше мнение по данному письму? А может и не стоило затевать социальных переворотов?

Ученики. Скорее всего это именно так.

Учитель. Хорошо. Третье письмо.

Ученик. Написано 4 августа 1920 года. Целью обсуждения становятся те же бессудные расстрелы и социальные революции. В этот раз Короленко обращается не только к Луначарскому, но и ко всей партии большевиков. Короленко не может понять, почему председатель губисполкома Порайко совершает «детоубийства». Ходатайствует о малолетней дочери крестьянина, которая приговорена к расстрелу. Он не может с этим мириться., не может допустить мысли, что в высших инстанциях могут одобрить расстрел малолетних. Глаголы, употребленные в прошедшем времени и множественном числе и адресованные Луначарскому, как представителю власти, заставляют задуматься о том, что не сумела сделать советская власть: «вы забыли», «вы пожертвовали», «вы спохватились».

Учитель. Каково ваше мнение о данном письме?

Ученик. Это просто чудовищно. Расстреливать малолетних детей недопустимо в любом случае. Причем тут политика?

Ученик. Короленко вызывает огромное уважение. Он не только пишет, но сам ходатайствует о девочке, приговоренной к расстрелу.

Учитель. Четвертое письмо.

Ученик. Четвертое письмо написано 19 августа 1920 года. Автор говорит о проблеме с заложниками. Приводит конкретные случаи. Расстрел заложников, по мнению автора, не выход из сложившейся ситуации. Короленко считает данную меру «бессмысленной» и «жестокой». Вспоминает, что во время войны во Франции не было действительных расстрелов заложников. Упоминает Нестора Махно. Для Советской власти Махно – враг. Но Короленко вспоминает о его заслугах перед властью: «Вам он помог при взятии Донецкого бассейна». теперь же Советская власть обвиняет его, он «вне закона». Но, по мнению Короленко, Махно смеется, и его смех «напоминает истинно мефистофельскую гримасу». Письмо написано эмоционально, экспрессивно. «Я …думал, что у нас не возможны такие суды Линча…», «время величайшего озверения», «варварский институт», «сколько горя». Вновь заводит разговор о «свободе мысли» и «свободе печати».

Учитель. Спасибо. Ситуация в стране накаляется. Уже появляются заложники. Короленко пишет об этом ярко, обращаясь прежде всего к чувствам людей.

Ученик. Становится просто страшно от того произвола, который царит в стране. Даже предположить нельзя было, что такое возможно в нашей стране и делали это все официально.

Учитель. А теперь Пятое письмо.

Ученик. Пятое письмо написано 22 сентября 1920 года. Целью письма становится обсуждение разлада между западноевропейскими вожаками социализма и вождями российского коммунизма. Короленко пытается выяснить особенности поведения руководящей партии. Он видит причины в том, что вожди социализма в России всегда были вне закона, всегда выступали нелегально. Риск тюрьмы, ссылки, каторги заменяли им «ответственность». Поэтому вожди привыкли к «самым крайним мерам». Короленко обращает внимание, что врагом новой власти могут быть теперь уже не конкретные физические лица (Колчак,Юденич, но и «враждебные силы природы», этим самым доводя страну до «ужасного положения». Россия «поражена голодом», начиная со столицы, где были случаи голодной смерти на улицах. Голод продолжает охватывать пространства гораздо большие, чем в 1891-1892 году в провинции. Короленко говорит о том, что потеряна связь между городом и деревней, и ее невозможно вернуть «искусственными мерами» (с помощью карательных отрядов). Автор с горечью замечает ошибки, чувствует настроение народа, возмущение которого назревает. Отсутствие свободной печати ведет к неминуемым волнениям среди крестьян: «сельская Украина кипит ненавистью и гневом». Власти видят один выход: Чрезвычайная Комиссия думает о «расстреле деревенских заложников». Короленко уверен, что ЧК приобретает слишком большую власть и свободу в действиях, что в свою очередь приведет к неминуемой трагедии.

Учитель. Ваше мнение по поводу данного письма?

Ученик. Серьезные замечания Короленко о ЧК. Переживания, связанные с карательными отрядами. Голод, который входит уже в большие города.

Учитель. Шестое письмо.

Учитель. Что скажите о шестом письме?

Ученик. Резкая критика власти вызывает уважение.

Учитель. Подведем итоги.

Ученик. «Письма к Луначарскому» наглядно доказали, что Короленко – блестящий публицист, темпераментный и неутомимый общественный деятель, гражданин, патриот, простой, отзывчивый, с кристально чистой и честной судьбой. Он вне политики. Его не интересует, что у власти стоят большевики. Он остается верен своим идеалам добра и справедливости. Выступает против грабежей и погромов, ходатайствует за арестованных, не находит оправдания революционному террору. Гражданская позиция основана на гуманистических ценностях. Владимир Галактионовия не мог высказать в печати все то, что камнем лежало на его сердце, и он пишет письма к Луначарскому. Эти письма принадлежат публицистическому стилю, написаны согласно основным параметрам данного стиля, но отличаются от многих публицистических произведений. Своеобразие прежде всего в тематике этих писем. За каждой цифрой и фактом, приведенным автором, стоит судьба человека. Для Короленко ничего не может быть важнее этого. Все содержание писем пропущено через сердце автора, болеющего за судьбу своего народа и своей страны. Важная задача, которую решает автор, - это формирование у читателей неравнодушного отношения к поднятой проблеме. Именно проблема взаимоотношения власти и человека становится для многих видных общественных деятелей запретной в годы советской диктатуры. Нужна была «безумная смелость».

Учитель. Мы увидели, что «Письма к Луначарскому» - пример яркой публицистики, затрагивающей самые животрепещущие вопросы того времени. «Я желал бы, чтобы голос печати звучал как труба на горе, чтобы подхватить ее, передать дальше, разнести всюду до самых дальних уголков, заронить в наименее чуткие сердца, самые беспечные души»,- писал В. Г. Короленко. Его слова призывают нас не молчать о зле и насилии, о произволе и жестокости. Каждому из публицистов необходима смелость, мужество на своем пути. Но для любого журналиста останутся в сердце слова Короленко: «И хранить чуткость к человеческому страданию, и искать выхода».

Домашнее задание: написать сочинение-миниатюру: «Каким я увидел (а) В. Г. Короленко».

Из писем Вл. Короленко к Луначарскому

Изд. "Задруга". Париж.1922.

Письмо первое

Вы знаете, что в течение своей литературной жизни я "сеял не одни розы" (выражение Ваше в одной из статей обо мне). При царской власти я много писал о смертной казни и даже отвоевал себе право говорить о ней печатно много больше, чем это вообще было дозволено цензурой. Порой мне удавалось даже спасать уже обреченные жертвы военных судов, и были случаи, когда после приостановления казни получались доказательства невиновности и жертвы освобождались (напр. в деле Юсупова), хотя бывало, что эти доказательства приходили слишком поздно (в деле Глускера и др.).

Но казни без суда, казни в административном порядке – это бывало величайшей редкостью даже и тогда. Я помню только один случай, когда озверевший Скалон (варшавский генерал-губернатор) расстрелял без суда двух юношей. Но это возбудило такое негодование даже в военно-судных сферах, что только "одобрение" после факта неумного царя спасло Скалона от предания суду. Даже члены главного военного суда уверяли меня, что повторение этого более невозможно.

Много и в то время, и после этого творилось невероятных безобразий, но прямого признания, что позволительно соединять в одно следственную власть и власть, постановляющую приговоры (к смертной казни), даже тогда не бывало. Деятельность большевистских чрезвычайных следственных комиссий представляет пример может быть единственный в истории культурных народов. Однажды один из видных членов Всеукраинской ЧК, встретив меня в Полтавской ЧК, куда я часто приходил... с разными ходатайствами, спросил меня о моих впечатлениях. Я ответил: если бы при царевой власти окружные жандармские управления получили право не только ссылать в Сибирь, но и казнить смертью, то это было бы то самое, что мы видим теперь. На это мой собеседник ответил: – Но ведь это на благо народа.

Я думаю, что не всякие средства могут действительно обращаться на благо народа, и для меня несомненно, что административные расстрелы, возведенные в систему и продолжающиеся уже второй год, не принадлежат к их числу. ...

Не говорите, что революция имеет свои законы. Были, конечно, взрывы страстей революционной толпы, обагрявшей улицы кровью даже в XIX столетии, но это были вспышки стихийной, а не систематизированной ярости. И они надолго оставались (как расстрел заложников коммунарами) кровавыми маяками, вызывавшими не только лицемерное негодование версальцев, которые далеко превзошли в жестокости коммунаров, но и самих рабочих и их друзей... надолго это кидало омрачающую и заглушающую тень и на самоё социалистическое движение.

Это мрачное происшествие (речь идет о расстреле неких Аронова и Миркина по обвинению в хлебной спекуляции. Продовольственные власти не усмотрели в их действиях нарушения закона. – Ред.) напоминает общеизвестный эпизод великой французской революции. Тогда тоже была дороговизна. Объяснялось это тогда тоже самым близоруким образом – происками аристократов и спекулянтов, и возбуждало слепую ярость толпы. Конвент "пошел навстречу народному чувству", и головы тогдашних Ароновых и Миркиных летели десятками под ножом гильотины. Ничто, однако, не помогло, дороговизна только росла. Наконец, парижские рабочие первые очнулись от рокового угара. Они обратились к Конвенту с петицией, в которой говорили: "мы просим хлеба, а вы думаете нас накормить казнями". По мнению Мишле, историка-социалиста, из этого утомления казнями в С.Антуанском предместье взметнулись первые взрывы контрреволюции.... и... Мне горько думать, что и вы, А.В., вместо призыва к отрезвлению, напоминания о справедливости, бережного отношения к человеческой жизни, которая стала теперь так дешева, в своей речи высказали как будто солидарность с этими "административными расстрелами". В передаче местных газет это звучит именно так. От души желаю, чтобы в вашем сердце зазвучали опять отголоски настроения, которое когда-то роднило нас в главных вопросах, когда мы оба считали, что движение к социализму должно опираться на лучшие стороны человеческой природы, предполагая мужество в прямой борьбе и человечность даже к противникам. Пусть зверство и слепая несправедливость остаются целиком на долю прошлого, отжившего, не проникая в будущее.

Письмо второе

(Вл. Короленко описывает митинг в Чикаго, где представители различных партий и течений одновременно излагали свои программы и любой из участников двухсоттысячного митинга мог ознакомиться с ними, переходя от одной "платформы" к другой. На митинге Вл. Короленко обратился со следующим вопросом к видному представителю социалистической партии Чикаго Стоуну):

... – Желали бы вы, чтобы во всех этих головах повернулась сразу какая-то логическая машинка, и они, а, пожалуй, и весь народ обратился к вам, социалистам, и сказал бы: мы в вашей власти. Устраивайте нашу жизнь?

– Сохрани бог, – ответил американский социалист решительно.

– Почему же?

– Ни мы, ни эта толпа, ни учреждения Америки еще к этому не готовы. Я – марксист. По нашему мнению, капитализм еще не докончил своего дела. Недавно здесь был Энгельс. Он говорил: "Ваш капитал отлично исполняет свою роль. Все эти дома-монстры отлично послужат будущему обществу. Но роль его еще далеко не закончена" И это правда... Что касается до всесторонней организации народного хозяйства огромной страны на социалистических началах, то эта задача для нашей партии еще не по силам... Мы, марксисты, отлично понимаем, что нам придется иметь дело не с людьми, сразу превратившимися в ангелов, а с миллионами отдельных, скажем даже здоровых эгоизмов, для примирения которых потребуется трудная выработка и душ, и переходных учреждений... Америка дает для этого отличную свободную почву, но пока и только.

Нужно много условий, как политическая свобода, просвещение, нужна выработка новых общественных сплетений на прежней почве, нужны растущие перемены в учреждениях и в человеческих нравах. Словом нужно то, что один мой (Вл. Короленко – прим.) близкий знакомый и друг, основатель румынского социализма, истинный марксист Геря-Доброджану назвал "объективными и субъективными условиями социального переворота"...

На мой взгляд, это основа философии Маркса. И вот почему. Энгельс в самом конце прошлого столетия говорил, что даже Америка еще не готова для социального переворота.

(Из того, что "не передовая в развитии социализма Германия, где социалистические организации развиты более всех стран, а отсталая Россия, которая до февральской революции не знала совсем легальных социалистических организаций, – выкинула знамя социальной революции", румынские возражатели Доброджану делали, как будто вывод): чем меньше "объективных и субъективных условий" в стране, там она больше готова к социальному перевороту.

Эту аргументацию можно назвать чем угодно, только не марксизмом.

Приезд делегации английских рабочих закончился горьким письмом к ним Ленина, которое звучит охлаждением и разочарованием (по поводу того, что английские тред-юнионы не хотят поддержать русскую революцию – Прим.). Зато с востока советская республика получает горячие приветствия. Но – следует только вдуматься, что знаменует эта холодность английских рабочих-социалистов и приветы фанатического востока, чтобы представить себе ясно их значение.

Когда... вы захотите себе ясно представить картину... своеобразных восточных митингов на площадях перед мечетями, где странствующие дервиши призывают сидящих на корточках слушателей к священной войне с европейцами и вместе с тем к приветствию русской советской республики, то едва ли вы скажете, что тут речь идет о прогрессе в смысле Маркса и Энгельса... Скорее наоборот: Азия отзывается на то, что чувствует в нас родного, азиатского.

Письмо третье.

Над Россией ход исторических судеб совершил почти волшебную и очень злую шутку. В миллионах русских голов в каких-нибудь два-три года повернулся внезапно какой-то логический винтик, и от слепого преклонения перед самодержавием, от полного равнодушия к политике наш народ сразу перешел... к коммунизму, по крайней мере к коммунистическому правительству.

Нравы остались прежние, уклад жизни тоже. Уровень просвещения за время войны сильно подняться не мог, однако выводы стали радикально противоположные. От диктатуры дворянства... мы перешли к "диктатуре пролетариата". Вы, партия "большевиков", провозгласили ее, и народ прямо от самодержавия перешел к вам и сказал: "устраивайте нашу жизнь".

Народ поверил, что вы можете это сделать. Вы не отказались. Вам это казалось легко, и вы непосредственно после политического переворота начали социальную революцию.

Известный вам английский историк Карлейль говорил, что правительства чаще всего погибают от лжи... Вашей диктатуре предшествовала диктатура дворянства. Она покоилась на огромной лжи, долго тяготевшей над Россией. Отчего у нас после крестьянской реформы богатство страны не растет, а идет на убыль, и страна впадает во все растущие голодовки? Дворянская диктатура отвечала: от мужицкой лени и пьянства. Голодовки растут не от того, что у нас воцарился мертвящий застой, что наша главная сила, земледелие, скована дурными земельными порядками, а исключительно от недостатка опеки над народом лентяев и пьяниц... ... Что у нас пьянства было много – это была правда, но правда только частичная. Основная же сущность крестьянства, как класса, состояла не в пьянстве, а в труде и притом труде, плохо вознаграждаемом и не дававшем надежды на прочное улучшение положения. Вся политика последних десятилетий царизма была основана на этой лжи... Образованное общество пыталось с нею бороться... Но народные массы верили только царям и помогали им подавлять всякое освободительное движение. У самодержавного строя не было умных людей, которые поняли бы, как эта ложь, поддерживаемая слепой силой, самым реальным образом ведет строй к гибели... Вместо того чтобы внять истине и остановиться, оно (самодержавие) только усиливало ложь, дойдя, наконец, до чудовищной нелепости, "самодержавной конституции", т.е. до мечты обманом сохранить сущность абсолютизма в конституционной форме.

И строй рухнул.

Теперь я ставлю вопрос: все ли правда и в вашем строе? Нет ли следов такой же лжи в том, что вы успели теперь внушить народу?

По моему глубокому убеждению, такая ложь есть, и даже странным образом носит такой же широкий, "классовый" характер. Вы внушили восставшему и возбужденному народу, что так называемая "буржуазия" ("буржуй") представляет только класс тунеядцев и грабителей, стригущих купоны – и ничего больше.

Правда ли это?.. Можете ли это говорить вы – марксисты?

Когда вы, марксисты, вели ожесточенную полемику с народниками, Вы доказывали, что России необходимо и благодетельно пройти через "стадию капитализма"... Капиталистический класс вам тогда представлялся классом, худо ли, хорошо ли, организующим производство. Несмотря на все его недостатки, вы считали, совершенно согласно с учением Маркса, что такая организация благодетельна для отсталых в промышленном отношении стран...

Почему же теперь иностранное слово "буржуа" – целое, огромное и сложное понятие, с вашей легкой руки превратилось в глазах нашего темного народа, до тех пор его не знавшего, в упрощенное представление о "буржуе", исключительно тунеядце, грабителе, ничем не занятом, кроме стрижки купонов?

Совершенно так же, как ложь дворянской диктатуры, подменившая классовое значение крестьянства представлением о тунеядце и пьянице, ваша формула подменила роль организатора – представлением исключительно грабителя... Тактическим соображениям вы пожертвовали долгом перед истиной. Тактически вам было выгодно раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как натравливают боевой отряд на крепость. И вы не остановились перед извращением истины. Частичную истину вы выдали за всю истину (ведь и пьянство тоже было). И теперь это принесло свои плоды. Крепость вами взята и отдана на поток и разграбление. Вы забыли только, что эта крепость – народное достояние, добытое "благодетельным процессом", что в этом аппарате, созданном русским капитализмом, есть многое, подлежащее усовершенствованию, дальнейшему развитию, а не уничтожению. Вы внушили народу, что все это – только плод грабежа, подлежащий разграблению в свою очередь. Говоря это, я имею в виду не одни материальные ценности в виде созданных капитализмом фабрик, заводов, машин, железных дорог, но и те новые процессы и навыки, ту новую социальную структуру, которую вы, марксисты, сами имели в виду, когда доказывали благодетельность "капиталистической стадии"...

Своим лозунгом "грабь награбленное" вы сделали то, что деревенская грабежка, погубившая огромные количества сельскохозяйственного имущества без всякой пользы для вашего коммунизма, перекинулась и в города, где быстро стал разрушаться созданный капиталистическим строем производственный аппарат.

Теперь вы спохватились, но, к сожалению, слишком поздно, когда страна стоит в страшной опасности перед одним забытым вами фронтом. Фронт этот – враждебные силы приводы.

Письмо четвертое

Европейский пролетариат за вами не пошел, и его настроение в массе является настроением того американского социалиста Стоуна, мнение которого я приводил во втором письме. Они думают, что капитализм даже в Европе не завершил своего дела и что его работа еще может быть полезной для будущего, своего рода палладиум, который человечество добыло путем долгой и небесплодной борьбы и прогресса. Только мы, никогда не знавшие вполне этих свобод и не научившиеся пользоваться совместно с народом, объявляем их "буржуазным предрассудком", лишь тормозящим дело справедливости.

Это огромная ваша ошибка, еще и еще раз напоминающая славянофильский миф о нашем "народе богоносце" и еще более нашу национальную сказку об Иванушке, который без науки все науки превзошел и которому все удается без труда по щучьему велению. Сама легкость, с которой вам удалось повести за собой ваши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а наоборот, на незрелость нашего народа. Механика знает полезное и вредное сопротивление. Вредное мешает работе механизма и подлежит устранению. Но без полезного сопротивления механизм будет вращаться впустую, не производя нужной работы. Это именно случилось и у нас. Вы выкинули самые максималистские лозунги, вы воюете во имя социализма, вы побеждаете его именем на полях сражений, но вся эта суета во имя коммунизма нисколько не знаменует его победы....

Не всякое отсутствие навыков буржуазного общества знаменует готовность к социализму... По натуре, по природным задаткам наш народ не уступает лучшим народам мира, и это заставляет любить его. Но он далеко отстал в воспитании нравственной культуры. У него нет того самоуважения, которое заставляет воздерживаться от известных поступков (речь идет, прежде всего, о воровстве в широком смысле слова – Прим.), даже когда этого никто не узнает. Это надо признать и надо вывести из этого необходимые последствия.

Нам надо пройти еще довольно долгую и суровую школу. Вы говорите о коммунизме. Не говоря о том, что коммунизм есть нечто неоформленное и неопределенное, и вы до сих пор не выяснили, что вы под ним разумеете, – для социального переворота в этом направлении нужны другие нравы...

И это (отставание в нравственной культуре – Прим.) с тех пор, как вы провозгласили коммунизм, не ослабло, а усилилось в огромной степени... И никакими расстрелами вы с этой стихией не справитесь. Тут нужно нечто другое, и во всяком случае до коммунизма еще далеко...

Письмо пятое

Приходится задуматься о причинах явного разлада между западноевропейскими социалистами и вами, вождями российского пролетариата. Ваша монопольная печать объясняет это тем, что вожди социализма в западной Европе продались буржуазии. Но простите, такая же пошлость, как и то, когда вас самих обвинили в подкупности со стороны Германии.

Нет надобности искать низких причин для объяснения факта этого разлада. Он коренится гораздо глубже – в огромной разнице настроений. Даже в том, что вожди европейского социализма в течение уже десятков лет руководили легально массовой борьбой своего пролетариата, проникли в эти массы, создали широкую и стройную организацию, добились ее легального признания.

Вы никогда не были в таком положении. Вы только конспирировали, и самое большее, руководили конспирацией, пытавшейся проникнуть в рабочую среду. Это создает совершенно другое настроение, другую психологию.

Европейские руководители социализма, принимая то или другое решение, рекомендуя его своим последователям, привыкли взвешивать все стороны этого шага. Когда, например, объявлялась стачка, то вождям приходилось обдумывать все, не только ее агитационное значение, но и всесторонние последствия ее для самой рабочей среды, в том числе данное состояние промышленности. Сможет ли масса выдержать стачку, в состоянии ли капитал уступить без расстройства самого производства, которое отразится опять на тех же рабочих? Одним словом, они принимали ответственность не только за самую борьбу, но и за то, как отразится рекомендуемая ими мера на благосостоянии рабочих. Они привыкли чувствовать взаимную зависимость между капиталом и трудом.

Вы в таком положении никогда не были, потому что благодаря бессмысленному давлению самодержавия, никогда не выступали легально. Вам лично приходилось тоже рисковать, приходилось сидеть в тюрьмах за то, что во всей Европе было признано правом массы и правом ее вождей, и этот риск тюрьмы, ссылки, каторги заменял для вас в ваших собственных глазах и в глазах рабочих всякую иную ответственность. Если от ошибки в том или другом вашем плане рабочим и их семьям приходилось напрасно голодать и терпеть крайнюю нужду, то и вы получали свою долю страдания в другой форме.

И вот почему вы привыкли звать всегда к самым крайним мерам, к последнему выводу из схемы, к конечному результату. Вот почему вы не могли выработать чутья к жизни, к сложным возможностям самой борьбы, и вот откуда у вас одностороннее представление о капитале, как исключительно о хищнике, без усложняющего представления об его роли в организации производства.

И отсюда ваше разочарование и горечь по отношению к западноевропейскому социализму.

Рабочие вначале пошли за вами.... Они ринулись за вами, т.е. за мечтой немедленного осуществления социализма.

Но действительность остается действительностью. Для рабочей массы тут все-таки не простая схема, не один конечный результат, как для вас, а вопрос непосредственной жизни их и их семей. И рабочая масса прежде всех почувствовала на себе последствия вашей схематичности. Вы победили капитал, и он теперь у ваших ног, изувеченный и разбитый. Вы не заметили только, что он соединен еще с производством такими живыми нитями, что, убив его, вы убили также производство....

И вот рабочая среда начинает чувствовать вашу основную ошибку и в ней являются настроения, которые вы так осуждаете в огромном большинстве западноевропейских социалистов: в ней явно усиливается меньшевизм, т.е. социализм, но не максималистского типа.... Он признает, что некоторые достижения буржуазного строя представляют общенародное достояние. Вы боретесь с этим настроением. Когда-то признавалось, что Россией самодержавно правит воля царя. Но едва где-нибудь проявлялись воля этого бедняги-самодержца, не вполне согласная с намерением правящей бюрократии, у последней были тысячи способов привести самодержца к повиновению. Не то же ли с таким же беднягой нынешним "диктатором"? Как вы узнаете и как вы выражаете его волю? Свободной печати у нас нет, свободы голосования – также. Свободная печать, по-вашему, только буржуазный предрассудок. Между тем отсутствие свободной печати делает вас глухими и слепыми на явления жизни. В ваших официозах царствует внутреннее благополучие, в то время, когда люди слепо "бредут врозь" от голода. Провозглашается победа коммунизма в украинской деревне в то время, когда сельская Украина кипит ненавистью и гневом, и чрезвычайки уже подумывают о расстреле заложников. В городах начался голод, идет грозная зима, а вы заботитесь только о фальсификации мнения пролетариата. Чуть где-нибудь начинает проявляться самостоятельная мысль в среде рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты тотчас же принимают свои меры. Данное правление профессионального союза получает наименование белого или желтого, члены его арестовываются, само правление распускается, а затем является торжествующая статья в вашем официозе: "дорогу красному печатнику" или иной красной группе рабочих, которые до тех пор были в меньшинстве. Из суммы таких явлений и слагается то, что вы зовете "диктатурой пролетариата"....

Когда-то еще при самодержавии... в одном юмористическом органе был изображен самодержец, сидящий на штыках. Подпись – "неудобное положение" иди что-то в этом роде.

В таком же неудобном положении находится теперь ваша коммунистическая правящая партия. Положение ее в деревне прямо трагическое.... Ваша партия утешает себя тем, что это только куркули (деревенские богачи), что не мешает вам выжигать целые деревни сплошь – и богачей, и бедных одинаково. Но и в городах вы держитесь только военной силой, иначе ваше представительство быстро изменилось бы. Ближайшие ваши союзники, социалисты-меньшевики, сидят в тюрьмах....

Одно время шел вопрос о расстреле Навроцкого (рабочий-печатник, по-видимому меньшевик, бывший в ссылке сначала при царизме, а затем – сосланный в северные губернии ЧК) за его речь против новых притеснений свободы мнений в рабочей среде. Чего доброго, это легко могло случиться, и тогда была бы ярко подчеркнута разница чрезвычаек и прежних жандармских управлений. Последние не имели права расстреливать, – ваши чрезвычайки имеют это право и пользуются им с ужасающей свободой и легкостью.

Письмо шестое.

В чем вы разошлись с вождями европейского социализма и начинаете все больше и больше расходиться с собственной рабочей средой? Ответ на этот вопрос я дал выше: он в вашем максимализме.

Логически это положение самое легкое: требуй всего сразу, и всех, кто останавливается сразу перед сложностью и порой исполнимостью задачи, называй непоследовательным, глупым, а порой и изменником делу социализма, соглашателем, колчаковцем, деникинцем, вообще изменником...

Неудобство этого приема состоит в том, что и вы сами не можете осуществить всего сразу...

Логика – одно из могучих средств мысли, но далеко не единственное. Есть еще воображение, дающее возможность охватывать сложность конкретных явлений. Это свойство необходимо для такого дела, как управление огромной страной. У вас схема совершенно подавила воображение. Вы не представляете сложности действительности... Вы – только математики социализма, его логики и схематики...

Стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой явится интеллигенция. Потом – городские рабочие. Дольше всех будут держаться хорошо устроенные коммунисты и квасная армия. Но уже и в этой среде среди добросовестных людей заметны признаки обнищания. Лучше всех живется всякого рода грабителям. И это естественно: вы строите все на эгоизме, а сами требуете самоотвержения...

Вы с легким сердцем приступили к своему схематическому эксперименту в надежде, что это будет только сигналом для всемирной максимальной революции. Вы должны уже сами видеть, что в этом вы ошиблись... Вам приходится довольствоваться легкой победой последовательного схематического оптимизма над "соглашателями", но уже ясно, что в общем рабочая Европа не пойдет вашим путем, и Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путей в полном одиночестве.

Куда? Что представляет ваш фантастический коммунизм?

Известно, что еще в прошедшем столетии являлись попытки перевести коммунистическую мечту в действительность. Вы знаете, чем они кончились. ... Все они кончились печальной неудачей, раздорами, трагедиями для инициаторов... И все эти благородные мечтатели (Вл. Короленко упоминает Оуэна, фурьеристов, сен-симонистов и т.д. – Прим.) кончали сознанием, что человечество должно переродиться прежде, чем уничтожить (капитализм – Прим.) (если вообще коммуна осуществима)...

Вообще процесс... распределения, за который вы взялись с таким легким сердцем, представляет процесс долгой и трудной подготовки "объективных и субъективных условий", для которого необходимо все напряжение общей самодеятельности и, главное, свободы. Только такая самодеятельность, только свобода всяких опытов могут указать, что выдержит критику практической жизни и что обречено на гибель.

Вы ввели свой коммунизм в казармы (достаточно вспомнить "милитаризацию труда"). По обыкновению самоуверенно, недолго раздумывая над разграничительной чертой, вы нарушили неприкосновенность и свободу частной жизни... Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое, иначе сказать, вводя немедленный коммунизм, вы надолго отбили охоту даже от простого социализма, введение которого составляет насущнейшую задачу современности.

Души должны переродиться. А для этого нужно, чтобы сначала перерождались учреждения. А это, в свою очередь, требует свободы мысли и начинания для новых форм жизни. Силой задерживать эту самодеятельность в обществе и в народе – это преступление, которое совершало наше недавнее павшее правительство. Но есть и другое, пожалуй, не меньшее – это силой навязывать новые формы жизни, удобства которых народ еще не сознал и с которыми не мог еще ознакомиться на творческом опыте. И вы в нем виноваты. Инстинкт вы заменили приказом и ждете, что по вашему приказу изменится природа человека. За это посягательство на свободу самоопределения народа вас ждет расплата.

Социальная справедливость – дело очень важное, и вы справедливо указываете, что без нее нет и полной свободы. Но и без свободы невозможно достигнуть справедливости. Корабль будущего приходится провести между Сциллой рабства и Харибдой несправедливости, никогда не теряя из виду обоих вместе. Сколько бы вы ни утверждали, что буржуазная свобода является только обманом, закрепощающим рабочий класс, в этом вам не удастся убедить европейских рабочих... Политических революций было много, социальной не было еще ни одной. Вы являете первый опыт введения социализма посредством подавления свободы.

Что из этого может выйти? Не желал бы быть пророком, но сердце у меня сжимается предчувствием, что мы еще только у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что испытываем теперь...

Народ, который не научился еще владеть аппаратам голосования, который не умеет формулировать преобладающее в нем мнение, который приступает к устройству социальной справедливости через индивидуальные грабежи (ваше: грабь награбленное), который начинает царство справедливости допущением массовых бессудных расстрелов, длящихся уже годы, такой народ еще далек от того, чтобы стать во главе лучших стремлений человечества. Ему нужно еще учиться, а не учить других.

Вы победили добровольцев Деникина, победили Юденича, Колчака, поляков, победите и Врангеля. Возможно, что вооруженное вмешательство Антанты тоже окончилось бы вашей победой: оно пробудило бы в народе дух патриотизма, который напрасно старались убить во имя интернационализма, забывая, что идея отечества до сих пор еще является наибольшим достижением на пути человечества к единству, которое, наверно, будет достигнуто только объединением отечеств. Одним словом, на всех фронтах вы являетесь победителями, не замечая внутреннего недуга, делающего вас бессильными перед фронтом природы...

Россия стоит в раздумьи между двумя утопиями: утопией прошлого и утопией будущего, выбирая, в какую утопию ей ринуться.

Внешнее вмешательство только затемнило бы опыт...

Понадобилось бы все напряжение честности и добросовестности для того, чтобы признать свою огромную ошибку. Подавить свое самолюбие и свернуть на другую дорогу – на дорогу, которую вы называете соглашательством...

Этот путь представляется мне единственным, дающим России достойный выход из настоящего невозможного положения (заметим, что введение НЭПа в следущем,1921 году, означало такой поворот – Прим.).

Давно сказано, что всякий народ заслуживает того правительства, которое имеет. В этом смысле можно сказать, что Россия вас заслужила... Вы являетесь только настоящим выражением ее прошлого, с рабской покорностью перед самодержавием даже в то время, когда, истощив все творческие силы в крестьянской реформе и еще нескольких, за ней последовавших, оно перешло к слепой реакции и много лет подавляло органический рост страны. В это время народ был на его стороне, а Россия была обречена на гниль и разложение. Нормально, чтобы в стране были представлены все оттенки мысли, даже самые крайние, даже порой неразумные.

Живая борьба препятствует гниению и претворяет даже неразумные стремления в своего рода прививку: то, что неразумно и вредно для данного времени, часто сохраняет силу для будущего.

Но вод влиянием упорно ретроградского правительства у нас было не то. Общественная мысль прекращалась и насильно подгонялась под ранжир. В земледелии воцарился безнадежный застой, нарастающие слои промышленных рабочих оставались вне возможности борьбы за улучшение своего положения. Дружественная трудящему народу интеллигенция загонялась в подполье, в Сибирь, в эмиграцию и вела мечтательно озлобленную жизнь вне открытых связей с родной действительностью. А это в свою очередь извращало интеллигентную мысль, направляя ее на путь схематизма и максимализма.

Затем случайности истории внезапно разрушили эту перегородку между народом, жившим так долго без политической мысли, и интеллигенцией, жившей без народа, т.е. без связи с действительностью. И вот, когда перегородка внезапно рухнула, смесь чуждых так долго элементов вышла ядовитой. Произошел взрыв, но не тот плодотворный взрыв, который разрушает только то, что мешало нормальному развитию страны, а глубоко задевший живые ткани общественного организма. И вы явились единственными представителями русского народа с его привычной к произволу, с его наивными ожиданиями "всего сразу", с отсутствием даже начатков организации и творчества...

И вот истинное благотворное чудо состояло бы в том, чтобы вы, наконец, сознали свое одиночество не только среди европейского социализма, но начавшийся уже уход от вас вашей собственной рабочей среды, не говоря уже о положительной ненависти деревни к вашему коммунизму, – сознались бы и отказались бы от губительного пути насилия. Но это дано делать честно и полно. Может быть у вас еще достаточно власти, чтобы повернуть на новый путь. Вы должны прямо признать свои ошибки, которые вы совершили вместе с вашим народом. И главная из них та, что многое в капиталистическом строе вы устранили преждевременно и возможная мера социализма может войти только в свободную страну.

Правительства погибали ото лжи... Может быть, есть еще время вернуться к правде, и я уверен, что народ, слепо следовавший за вами по пути насилия, с радостью просыпающегося сознания пойдет по пути возвращения к свободе. Если не для вас и вашего правительства, то это будет благодетельно для страны и для роста в ней социалистического сознания. Но... возможно ли это для вас? Не поздно ли, если бы вы даже захотели это сделать?

Уважаемые читатели! Мы просим вас найти пару минут и оставить ваш отзыв о прочитанном материале или о веб-проекте в целом на специальной страничке в ЖЖ . Там же вы сможете поучаствовать в дискуссии с другими посетителями. Мы будем очень благодарны за вашу помощь в развитии портала!

Письма Короленко к Луначарскому -- шесть потрясающих документов, только теперь из 1920 года дошедшие до нас, - предсмертные письма великого русского писателя - публикация, которая по важности, помощи воздействия и по глубине понимания вещей становится рядом с воскрешенными статьями Горького, в нашей теперешней литературе все это события огромного и далеко идущего значения.

Короленко в письмах развивает мысль как главную, стержневую мысль о том «теоретическом торжестве» идей над «практическими» возможностями действительности. Идеи все те же: социальный переворот и немедленный марш к социализму. Но вот интересная закономерность: чем менее готово общество, тем более решимости у мечтателей. Американские социалисты не спешат, они считают, что капитализм еще не докончил своего дела, то есть еще не вывел экономику на должный уровень. Зато румыны, где это дело еще дальше от завершения, готовы устроить переворот немедля. Русские в полунищей стране его и устраивают. Начинается эксперимент. Английские социалисты относятся к нему холодновато. Зато социалисты турецкие шлют России «приветы фанатического Востока»: «На площадях перед мечетями... странствующие дервиши призывают сидящих на корточках слушателей к священной войне с европейцами и вместе к приветствию русской Советской республики... Едва ли вы скажете, что тут речь ждет о прогрессе в смысле Маркса и Энгельса,-- с горьким юмором замечает Короленко.-- Скорее наоборот: Азия отзывается на то, что чувствует в нас родного, азиатского...» Аннинский Л. Наши старики//Дружба народов.- 1989.- №5.- С.243

Перекликается с Горьким? Да, перекликается. Но не более. «Ткань» размышления иная, основа иная. Тончайшее сплетение научных идеи и эмоциональных реакций на эти идеи составляет неповторимый склад публицистической речи Короленко; он эти идеи воспринимает всерьез и отнюдь не романтически, а практически; он жизнь положил на их пропаганду, он в них вдумывается, внедряется, он относится к ним именно как к научным идеям, а не как к символам и антисимволам. Там, где Горький видит лишь «упрощенные переводы анархо-коммунистических лозунгов на язык родных осин» (символ на символе), Короленко ищет реального смысла; он сопоставляет не слова со словами, не символы с символами -- он сопоставляет реальные условия, реальные вещи; именно поэтому за словами «свобода мысли, собраний, слова и печати» он ищет реальные элементы повседневной жизни, а не мечтаемые берега вдали, и уж, конечно, ему дико слышать, что все это «буржуазные предрассудки». Только мы, никогда не знавшие вполне этих свобод и не научившиеся пользоваться ими совместно с народом, объявляем их «буржуазным предрассудком», лишь тормозящим дело справедливости».

«Это,-- пишет он Луначарскому,-- огромная ваша ошибка, еще и еще раз напоминающая славянофильский миф о нашем «народе-богоносце» и еще более -- нашу национальную сказку об Иванушке, который без науки все науки превзошел и которому все удается без труда, по щучьему велению. Самая легкость, с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а, наоборот, на незрелость нашего народа...» «Народ, который еще не научился владеть аппаратом голосования, который не умеет формулировать преобладающее в нем мнение, который приступает к устройству социальной справедливости через индивидуальные грабежи (ваше: «грабь награбленное»), который начинает царство справедливости допущением массовых бессудных расстрелов, длящихся уже годы, такой народ еще далек от того, чтобы стать во главе лучших стремлений человечества. Ему нужно еще учиться самому, а не учить других...» «Не создав почти ничего, вы разрушили очень многое, иначе сказать, вводя немедленный коммунизм, вы надолго отбили охоту даже от простого социализма, введение которого составляет насущнейшую задачу современности...» Аннинский Л. Наши старики//Дружба народов.- 1989.- №5.- С.244

Потрясает трезвость, с которой Короленко видит реальность. А ведь видит он ее из 1920 года, задымленного гражданской войной, задавленного разрухой, застланного ненавистью.

Потрясает прямая речь, обращенная вроде бы к Анатолию Васильевичу Луначарскому, но в его лице и через вето -- к большевикам, к живым и осязаемым собеседникам, которых Короленко хочет и надеется убедить. Горький не надеялся; в его иронических обращениях -- надо работать, почтенные граждане! Надо опомниться, господа моряки!-- было больше от фигуральной проповеди, чем от деловой программы. А этот хочет докричаться.

Потрясает близость Короленко к фактам, доверие к собственным глазам и ушам, готовность опереться на ту самую «эмпирику», от которой горьковская мысль сокрушенно отлетает. Письма его -- не просто великая публицистика, это еще и реальная картина жизни, картина полтавский жизни в 1920 году, точная, документированная и -- апокалиптическая. Не только в таких ужасающих проявлениях, как бессудные расстрелы, но даже и в повседневной жизни. Уродился в огородах картофель, но доспеть ему не дают -- крадут прямо с поля. Вырастившие его хозяева вынуждены выкапывать недозрелый, но недозрелый лежать не будет -- сгниет; запасов из него не сделаешь. «Я видел группу бедных женщин, которые утром стояли и плакали над разоренными ночью грядами. Они работали, сеяли, вскапывали, пололи. А пришли другие, порвали кусты, многое затоптали, вырвали мелочь, которой еще надо было доходить два месяца, и сделали это в какой-нибудь час». Вот так: одни потрудились, другие попользовались. Причем эти «другие» -- из того же теста, из того же народа, вот в чем ужас. «У нашего народа «при коммунизме» огромная часть урожая прямо погибла от наших нравов. Короленко словами не обманывается, он глядит в почву, его с этой почвы не уведешь. «Коммунизм» есть -- подвоза нет.

Неисповедимы пути господни. За тридцать лет до того в Нижнем Новгороде двадцатилетний Алексей Пешков носил свои первые стихи знаменитому ссыльному писателю Короленко, прося «советов и указаний». Ему же потом и первые свои рассказы посылал в недоступный Петербургский журнал «Русское богатство». При его помощи вошел в «большую журнальную литературу».

Потом они встали вровень. И в литературе, и в гражданской жизни, где Короленко был признанным бойцом, человеком, который сумел защитить удмуртов в Мултанском деле, спас от смертной казни чеченца Юсупова, никогда не колебался протестовать против погромов и репрессий. Иногда они вставали плечом к плечу -- в том же деле Бейлиса. В сущности, они и теперь стоят плечом к плечу: в 1917-м, в 1920-м. Дальше пути расходятся. Одному -- Полтава, тщета провинциального опустошения, бессилие, простуда, близкая смерть. Другому -- Италия, Сорренто, а потом возвращение к «родным осинам», к кремлевским стенам, к подножию Секирной горы.

И все-таки не было ни полной тщеты, ни безнадежности. Даже в случае Короленко. Конечно, его положение не сравнить с положением Горького в 1918 году. У того -- газета, трибуна, возможность ежедневного воздействия на множество людей. У этого-- лишь письма, «частные письма», без малейшей перспективы прорваться в российскую печать.

В российскую -- да. А -- в европейскую? Случай Короленко -- странное соединение безгласности и гласности. Он пишет безответно, но, кажется, он и не ждет ответов от Луначарского. Более того, похоже, что эти письма спровоцированы Луначарским именно с тем, чтобы замечательный писатель выговорился.

Инициатива эта -- вызвать Короленко на переписку -- принадлежала не Луначарскому, инициатива шла от Ленина. Трудно сказать, читал ли их Луначарский единолично или сразу передавал тому, кто был инициатором «переписки», но факт, что Ленин читал письма Короленко; в 1922 году читал их и в книжке, как только она были изданы в Париже.

Весьма современный способ общения читателя и писателя, не правда ли?

Знал ли Короленко, что пишет для «самиздата»? Или, на нынешнем диссидентском языке говоря, он более на «самиздат» надеялся -- письма-то его еще до парижских типографов в списках по России читались. Так или иначе, он писал не в пустоту, не в вакуум, не в полную безнадежность.

А если нет и этого? Ни родной газеты, пусть даже и выходящей под ножом, ни заграничных издателей, пусть даже и далеких, им возможности пустить текст в списках -- ничего! При абсолютно нулевых возможностях может ли человек все-таки найти в себе решимость сказать все, что он думает?